В 1916 году символист Андрей Белый создаёт астральный роман «Петербург» — главное своё произведение, один из самых значительных мировых романов XX века
Роман-апокалипсис, роман-трагедия. Ошеломляла новизна, новаторство поэтики Белого. Он продемонстрировал на страницах «Петербурга» совершенно невероятную вещь, не имеющую аналогов ни в одной литературе мира. Белый берёт хорошо известные всем классические произведения и выводит их героев в совершенно другую эпоху, делая их героями своего романа и тем самым как бы продлевая в историческом времени. В данном случае это пушкинский «Медный всадник». Герои — Пётр Первый и бедный разночинец Евгений, преображённый фантазией Белого в террориста Александра Дудкина. Действие романа происходит в 1905 году. Через три четверти века снова встретились их судьбы, но уже в совершенно иной исторической обстановке.
Медный всадник гонится за пушкинским Евгением
Город Петра изображён Белым как сплошной морок, злое наваждение. «Петербург, Петербург! Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты — мучитель жестокосердечный…
О, большой, электричеством блещущий мост! Помню я одно роковое мгновенье; чрез твои сырые перила сентябрьской ночью перегнулся и я: миг — и тело моё пролетело б в туманы. О, зелёные, кишащие бациллами воды! Ещё миг, обернули б вы и меня в непокойную тень…»
Андрей Белый создаёт в романе «Петербург» сложную, неоднородную по своим свойствам художественную реальность, характер которой меняется в шестой главе романа. Абсолютное слияние ирреального и действительности происходит в сцене кошмара Дудкина. Такое развёртывание художественной системы естественно и закономерно, что подтверждается некоторыми выявленными структурно-типологическими особенностями снов в романе «Петербург».
Писатель и поэт-символист Андрей Белый
Описание бредового состояния Дудкина ― из ряда вон выходящее в русской литературе, а пересказать его крайне затруднительно, поэтому я приведу большие цитаты.
«ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой рассказаны происшествия серенького денька
«За ним повсюду Всадник Медный
С тяжёлым топотом скакал».
А. П у ш к и н
«<…> кончик стоптанной туфли из-под постели выглядывал своим дырявым носком (Александр Иванович видел сон, будто эта дырявая туфля есть живое создание: комнатное создание, что ли, как собачка иль кошка; она самостоятельно шлепала, переползая по комнате и шурша по углам; когда Александр Иванович собрался её покормить во рту разжёванным ситником, то шлепающее создание это своим дырявым отверстием его укусило за палец, отчего он проснулся)».
Дырявая туфля, кусающая Дудкина в убогой сырой его конуре с ужасными обоями и мокрицами, это только начало того кошмара, который привиделся герою романа после.
«И встали бы бреды. <…>
Александр Иванович остановился: так, так, так ― начиналось; ещё он не успел заключиться в тёмно-жёлтый свой куб, как уже: начиналась, возникла ― неотвратимая, еженощная пытка. И на этот раз она началась у чёрных входных дверей.
Дело было всё в том же: Александра Ивановича они стерегли… Началось это так: как-то раз, возвращаясь домой, он увидел сходящего с лестницы неизвестного человека, который сказал ему:
― Вы с Ним связаны…
Кто был подлинно сходящий с лестницы человек, кто был Он (с большой буквы), Кто связует с Собой, Александр Иванович не пожелал разузнать, но порывисто бросился от неизвестного вверх по лестнице. Неизвестный его не преследовал.
И вторично с Дудкиным ― было: встретил на улице он человека в глубоко на глаза надвинутом картузе и со столь ужасным лицом (неизъяснимо ужасным), что какая-то проходящая тут незнакомая дама в перепуге схватила Александра Ивановича за рукав:
― Видели? Это ― ужас, ведь ужас… Этого не бывает!.. О, что это?..
Человек же прошёл.
Но вечером, на площадке третьего этажа Александра Ивановича схватили какие-то руки и толкали к перилам, явно пытаясь столкнуть ― туда, вниз.
Александр Иваныч отбился, чиркнул спичкою, и… на лестнице не было никого: ни сбегающих, ни восходящих шагов. Было пусто.
Наконец в последнее время по ночам Александр Иванович слышал нечеловеческий крик… с лестницы: как вскрикнет!.. Вскрикнет, и более не кричит.
Но жильцы, как вскрикнет, ― не слышали.
Только раз слышал он на улице этот крик ― там, у Медного Всадника: точь-в-точь так кричало. Но то был автомобиль, освещённый рефлекторами. <…>
Вот и сейчас.
Александр Иванович непроизвольно бросил кверху свой взор: к окошку на пятом чердачном этажике; и в окошке был свет: было видно, что какая-то угловатая тень беспокойно слонялась в окошке. Миг, ― и он беспокойно в кармане нащупал свой комнатный ключик: был ключик с ним. Кто же там очутился в запертой его комнате?..
Может быть ― обыск? О, если бы только обыск: он влетел бы на обыск, как счастливейший человек; пусть его заберут и упрячут, хотя б… в Петропавловку, кто спрячет его в Петропавловку, всё же хоть люди во всяком случае, не они.
«Это вас они ищут…»
Александр Иванович перевёл дыхание и дал себе заранее слово не ужасаться чрезмерно, потому что события, какие с ним теперь могли совершиться, ― одна только праздная, мозговая игра.
Александр Иванович вошёл в чёрный ход.
МЁРТВЫЙ ЛУЧ ПАДАЛ В ОКОШКО
Так, так, так: там стояли они; так же стояли они при последнем ночном возвращении. И они его ждали. Кто они были, этого сказать положительно было нельзя: два очертания. Мёртвый луч падал в окошко с третьего этажа; белесовато ложился на серых ступенях.
И в совершеннейшей темноте белесоватые пятна лежали так ужасно спокойно ― бестрепетно».
Один силуэт оказался просто-напросто татарином, Махмудкой, жителем подвального этажа. Другим человеком был «персидский подданный Шишнарфнэ»… Этот незванный полунощный гость, «персидский подданный», напомнил Дудкину о старом кошмаре в Гельсингфорсе.
Иллюстрация к роману «Петербург»
«Александру Ивановичу всё более не по себе: его трясла лихорадка; особенно было гнусно выслушивать ссылку на им оставленную теорию; после ужасного гельсингфорсского сна связь теории этой с сатанизмом была явно осознана им; всё это было им отвергнуто, как болезнь; и все это теперь, когда снова он болен, чёрный контур с лихвою отвратительно ему возвращал.
Чёрный контур там, на фоне окна, в освещённой луною каморке становился всё тоньше, воздушнее, легче; он казался листиком тёмной, чёрной бумаги, неподвижно наклеенным на раме окна; звонкий голос его, вне его, сам собой раздавался посредине комнатного квадрата; но всего удивительней было то обстоятельство, что заметнейшим образом передвигался в пространстве самый Центр голоса ― от окна ― по направлению к Александру Ивановичу; это был самостоятельный, невидимый Центр, из которого крепли уши рвущие звуки:
― Итак, что я? Да… О папуасе: папуас, так сказать, существо земнородное; биология папуаса, будь она даже несколько примитивна, ― и вам, Александр Иванович, не чужда. С папуасом в конце концов вы столкуетесь; ну, хотя бы при помощи спиртного напитка, которому отдавали вы честь все последние эти дни и который создал благоприятнейшую для нашей встречи атмосферу; более того: и в Папуасии существуют какие-нибудь институты правовых учреждений, одобренных, может быть, папуасским парламентом…
Александр Иванович подумал, что поведение посетителя не дóлжное вовсе, потому что звук голоса посетителя неприличнейшим образом отделился от посетителя; да и сам посетитель, неподвижно застывший на подоконнике ― или глаза изменяли? ― явно стал слоем копоти на луной освещённом стекле, между тем как голос его, становясь всё звончее и принимая оттенок граммофонного выкрика, раздавался прямо над ухом.
― Тень ― даже не папуас; биология теней ещё не изучена; потому-то вот ― никогда не столковаться с тенью: её требований не поймёшь; в Петербурге она входит в вас бациллами всевозможных болезней, проглатываемых с самою водопроводной водой…
― И с водкой, ― подхватил Александр Иванович и невольно подумал: «Что это я? Или я клюнул на бред? Отозвался, откликнулся?» Тут же мысленно он решил окончательно отмежеваться от ахинеи; если он ахинею эту не разложит сознанием тотчас же, то сознание самое разложится в ахинею.
― Нет-с: с водкою вы в сознание ваше меня только вводите… Не с водкою, а с водой проглатываете бациллы, а я ― не бацилла; и ― ну вот: не имея надлежащего паспорта, вы подвергаетесь всем возможным последствиям: с первых же дней вашего петербургского пребывания у вас не варит желудок; вам грозит холерина… Далее следуют казусы, от которых не избавят ни просьбы, ни жалобы в петербургский участок; желудок не варит?.. Но ― капли доктора Иноземцева?!.. Угнетает тоска, галлюцинации, мрачность ― все следствия холерины ― идите же в Фарс… Поразвлекитесь немного… А скажите мне, Александр Иваныч, по дружбе, ― ведь галлюцинациям и-таки страдаете вы?
«Да это уж издевательство надо мною», ― подумал Александр Иванович.
― Вы страдаете галлюцинацией ― относительно их выскажется не пристав, а психиатр… Словом, жалобы ваши, обращенные в видимый мир, останутся без последствий, как вообще всякие жалобы: ведь в видимом мире мы, признаться сказать, не живём… Трагедия нашего положения в том, что мы всё-таки ― в мире невидимом, словом, жалобы в видимый мир останутся без последствий; и, стало быть, остаётся вам подать почтительно просьбу в мир теней.
― А есть и такой? ― с вызовом выкрикнул Александр Иванович, собираясь выскочить из каморки и припереть посетителя, становившегося всё субтильней: в эту комнату вошёл плотный молодой человек, имеющий три измерения; прислонившись к окну, он стал просто контуром (и вдобавок ― двухмерным); далее: стал он тонкою слойкою чёрной копоти, на подобие той, которая выбивает из лампы, если лампа плохо обрезана; а теперь эта чёрная оконная копоть, образующая человеческий контур, вся как-то серая, истлевала в блещущую луною золу; и уже зола отлетала: контур весь покрылся зелёными пятнами ― просветами в пространства луны; словом: контура не было. Явное дело ― здесь имело место разложение самой материи; материя эта превратилась вся, без остатка, в звуковую субстанцию, оглушительно трещавшую ― только вот где? Александру Ивановичу казалось, что трещала она ― в нём самом.
― Вы, господин Шишнарфнэ, ― говорил Александр Иванович, обращаясь к пространству (Шишнарфнэ-то ведь уже не было), ― может быть являетесь паспортистом потустороннего мира?
«Оригинально», ― трещал, отвечая себе самому Александр Иванович, ― верней трещало из Александра Ивановича… ― «Петербург имеет не три измеренья ― четыре; четвёртое ― подчинено неизвестности и на картах не отмечено вовсе, разве что точкою, ибо точка есть место касания плоскости этого бытия к шаровой поверхности громадного астрального космоса; так любая точка петербургских пространств во мгновение ока способна выкинуть жителя этого измерения, от которого не спасает стена; так минуту пред тем я был там ― в точках, находящихся на подоконнике, а теперь появился я…» <…>
Если бы со стороны в ту минуту мог взглянуть на себя обезумевший герой мой, он пришёл в ужас бы: в зеленоватой, луной освещённой каморке он увидел бы себя самого, ухватившегося за живот и с надсадой горланящего в абсолютную пустоту пред собою; вся закинулась его голова, а громадное отверстие орущего рта ему показалось бы чёрною, небытийственной бездной; но Александр Иванович из себя не мог выпрыгнуть: и себя он не видел; голос, раздававшийся из него громогласно, казался ему чужим автоматом. <…>
Обезьяньим прыжком выскочил Александр Иванович из собственной комнаты: щёлкнул ключ; глупый, ― нужно было выскочить не из комнаты, а из тела; может быть, комната и была его телом, а он был лишь тенью? Должно быть, потому что из-за запертой двери угрожающе прогремел голос, только что перед тем гремевший из горла:
― Да, да, да… Это ― я… Я ― гублю без возврата…
Вдруг луна осветила лестничные ступени: в совершеннейшей темноте проступили едва, чуть наметились сероватые, серые, белесоватые, бледные, а потом и фосфорически горящие пятна.
ЧЕРДАК
По случайной оплошности чердак не был заперт; и туда Дудкин бросился.
За собою захлопнул дверь.
Ночью странно на чердаке; его пол усыпан землею; гладко ходишь по мягкому; вдруг: толстое бревно подлетит тебе под ноги и усадит тебя на карачки. Светло тянутся поперечные полосы месяца, будто белые балки: ты проходишь сквозь них.
Вдруг… ―
Поперечное бревно со всего размаху наградит тебя в нос; ты навеки рискуешь остаться с переломленным носом.
Неподвижные, белые пятна ― кальсон, полотенец и простынь…
Пропорхнет ветерок, ― и без шума протянутся белые пятна: кальсон, полотенец и простынь.
Пусто ― всё».
Белый со своей первой женой, Асей Тургеневой
Дудкин, попав на чердак, через разбитое стекло слухового окна смотрит на ночной Петербург.
«Верно в час полуночи ― там, на площади, уж посапывал старичок гренадёр, опираясь на штык; и к штыку привалилась мохнатая шапка; и тень гренадёра недвижимо легла на узорные переплеты решётки.
Пустовала вся площадь.
В этот час полуночи на скалу упали и звякнули металлические копыта; конь зафыркал ноздрёй в раскалённый туман; медное очертание Всадника теперь отделилось от конского крупа, а звенящая шпора нетерпеливо царапнула конский бок, чтобы конь слетел со скалы. И конь слетел со скалы.
По камням понеслось тяжелозвонкое (Пушкин) цоканье через мост: к островам. Пролетел в туман Медный Всадник; у него в глазах была ― зеленоватая глубина; мускулы металлических рук ― распрямились, напружились; и рванулось медное темя; на булыжники конские обрывались копыта, на стремительных, на ослепительных дугах; конский рот разорвался в оглушительном ржании, напоминающем свистки паровоза; густой пар из ноздрей обдал улицу световым кипятком; встречные кони, фыркая, зашарахались в ужасе; а прохожие в ужасе закрывали глаза.
Линия полетела за линией: пролетел кусок левого берега ― пристанями, пароходными трубами и нечистою свалкою пенькой набитых мешков; полетели ― пустыри, баржи, заборы, брезенты и многие домики. А от взморья, с окраины города, блеснул бок из тумана: бок непокойного кабачка. <…>
Александр Иванович отошёл от окна, успокоенный, усмирённый, озябший (из стекольных осколков продул его ветерок); а навстречу ему заколыхались белые пятна ― кальсон, полотенец и простынь; пропорхнул ветерок…
И тронулись пятна.
Робко он отворил чердачную дверь; он решился вернуться в каморку.
ПОЧЕМУ ЭТО БЫЛО…
Озарённый, весь в фосфорических пятнах, он теперь сидел на грязной постели, отдыхая от приступов страха; тут ― вот был посетитель; и тут ― грязная проползала мокрица: посетителя не было. Эти приступы страха! За ночь было их три, четыре и пять; за галлюцинацией наступал и просвет сознания.
Он был в просвете, как месяц, светящий далеко, ― спереди отбегающих туч; и как месяц, светило сознание, озаряя так душу, как озаряются месяцем лабиринты проспектов. Далеко вперёд и назад освещало сознание ― космические времена и космические пространства.
В тех пространствах не было ни души: ни человека, ни тени.
И ― пустовали пространства.
Посреди своих четырёх взаимно перпендикулярных стен он себе самому показался в пространствах пойманным узником, если только пойманный узник более всех не ощущает свободы, если только всему мировому пространству по объёму не равен этот тесненький промежуток из стен.
Мировое пространство пустынно! Его пустынная комната!.. Мировое пространство ― последнее достиженье богатств… Однообразное мировое пространство!.. Однообразием его комната отличалась всегда… Обиталище нищего показалось бы чрезмерно роскошным перед нищенской обстановкою мирового пространства. Если только действительно удалился от мира он, то роскошное великолепие мира перед этими тёмно-жёлтыми стенками показалось бы нищенским…
Александр Иванович, отдыхавший от приступов бреда, замечтался о том, как над чувственным маревом мира высоко он привстал.
Голос насмешливый возражал:
«Водка?»
«Курение?»
«Любострастные чувства?»
Так ли был он приподнят над маревом мира?
Он поник головой; оттого и болезни, и страхи, оттого и преследования ― от бессонницы, папирос, злоупотребленья спиртными напитками.
Он почувствовал очень сильный укол в коренной, больной зуб; он рукою схватился за щёку.
Приступ острого помешательства для него осветился по-новому; правду острого помешательства он теперь сознал; самое помешательство, в сущности, перед ним стояло отчётом разболевшихся органов чувств ― самосознающему «Я»; а персидский подданный Шишнарфнэ символизировал анаграмму; не он, в сущности, настигал, преследовал, гнался, а настигали и нападали на «Я» отяжелевшие телесные органы; и, убегая от них, «Я» становилось «не-я», потому что сквозь органы чувств ― не от органов чувств ― «Я» к себе возвращается; алкоголь, куренье, бессонница грызли слабый телесный состав; наш телесный состав тесно связан с пространствами; и когда он стал распадаться, все пространства растрескались; в трещины ощущений теперь заползали бациллы, а в замыкающих тело пространствах ― зареяли призраки…
Так: кто был Шишнарфнэ? Своею изнанкою ― абракадаберным сном, Енфраншишем; сон же этот ― несомненно от водки. Опьянение, Енфраншиш, Шишнарфнэ ― только стадии алкоголя. <…>
И, наконец, в раскольниковскую камору то бредящего, то бодрствующего Дудкина является Гость.
Медный всадник
«ГОСТЬ
Александр Иванович Дудкин услыхал странный грянувший звук; странный звук грянул снизу; и потом повторился (он стал повторяться) на лестнице: раздавался удар за ударом средь промежутков молчания. Будто кто-то с размаху на камень опрокидывал тяжеловесный, многопудовый металл; и удары металла, дробящие камень, раздавались всё выше, раздавались всё ближе. Александр Иванович понял, что какой-то громила расшибал внизу лестницу. Он прислушивался, не отворится ль на лестнице дверь, чтобы унять безобразие ночного бродяги? Впрочем, вряд ли бродяга…
И гремел удар за ударом; за ступенью там раздроблялась ступень; и вниз сыпались камни под ударами тяжёлого шага: к тёмно-жёлтому чердаку, от площадки к площадке, шёл упорно наверх металлический кто-то и грозный; на ступень со ступени теперь сотрясающим грохотом падало много тысяч пудов: обсыпались ступени; и ― вот уже: с сотрясающим грохотом пролетела у двери площадка.
Раскололась и хряснула дверь: треск стремительный, и ― отлетела от петель; меланхолически тусклости проливались оттуда дымными, раззелёными клубами; там пространства луны начинались ― от раздробленной двери, с площадки, так что самая чердачная комната открывалась в неизъяснимости, посередине ж дверного порога, из разорванных стен, пропускающих купоросного цвета пространства, ― наклонивши венчанную, позеленевшую голову, простирая тяжёлую позеленевшую руку, стояло громадное тело, горящее фосфором.
Это был ― Медный Гость.
Металлический матовый плащ отвисал тяжело ― с отливающих блеском плечей и с чешуйчатой брони; плавилась литая губа и дрожала двусмысленно, потому что сызнова теперь повторялися судьбы Евгения; так прошедший век повторился ― теперь, в самый тот миг, когда за порогом убогого входа распадались стены старого здания в купоросных пространствах; так же точно разъялось прошедшее Александра Ивановича; он воскликнул:
― Я вспомнил… Я ждал тебя…
Медноглавый гигант прогонял чрез периоды времени вплоть до этого мига, замыкая кованый круг; протекали четверти века; и вставал на трон ― Николай; и вставали на трон ― Александры; Александр же Иваныч, тень, без устали одолевал тот же круг, все периоды времени, пробегая по дням, по годам, по минутам, по сырым петербургским проспектам, пробегая ― во сне, на яву пробегая… томительно; а вдогонку за ним, а вдогонку за всеми ― громыхали удары металла, дробящие жизни: громыхали удары металла ― в пустырях и в деревне; громыхали они в городах; громыхали они ― по подъездам, площадкам, ступеням полунощных лестниц. <…>
Медный Гость пожаловал сам и сказал ему гулко:
― Здравствуй, сынок!
Только три шага: три треска рассевшихся брёвен под ногами огромного гостя; металлическим задом своим гулко треснул по стулу из меди литой император; зеленеющий локоть его всею тяжестью меди повалился на дешёвенький стол из-под складки плаща, колокольными, гудящими звуками; и рассеянно медленно снял с головы император свои медные лавры; и меднолавровый венок, грохоча, оборвался с чела.
И бряцая, и дзанкая, докрасна раскалённую трубочку повынимала из складок камзола многосотпудовая рука, и указывая глазами на трубочку, подмигнула на трубочку:
«Petro Primo Catharina Secunda…»
Всунула в крепкие губы, и зелёный дымок распаявшейся меди закурился под месяцем.
Александр Иваныч, Евгений, впервые тут понял, что столетие он бежал понапрасну, что за ним громыхали удары без всякого гнева ― по деревням, городам, по подъездам, по лестницам; он ― прощённый извечно, а всё бывшее совокупно с навстречу идущим ― только привранные прохожденья мытарств до архангеловой трубы.
И ― он пал к ногам Гостя:
― Учитель!
В медных впадинах Гостя светилась медная меланхолия; на плечо дружелюбно упала дробящая камни рука и сломала ключицу, раскаляяся докрасна.
«Ничего: умри, потерпи…»
Металлический Гость, раскалившийся под луной тысячаградусным жаром, теперь сидел перед ним опаляющий, красно-багровый; вот он, весь прокалясь, ослепительно побелел и протёк на склонённого Александра Ивановича пепелящим потоком; в совершенном бреду Александр Иванович трепетал в многосотпудовом объятии: Медный Всадник металлами пролился в его жилы».
Красное домино, иллюстрация к роману «Петербург»
Создавая особый тип художественной реальности, Белый значительно переосмысляет традиции русского классического романа, хотя в «Петербурге» отразились обе линии его развития, представленные произведениями Достоевского и Льва Толстого. В романе Белого на мотивном уровне больше проявлялась связь с традицией Достоевского, а в сфере субъектной организации сновидений наблюдался её синтез с толстовской традицией.
В романе сложная система снов. Сознание сенатора Аблеухова «высвистывается» из головы, и он путешествует по коридорам навстречу со своим желтолицым предком, «толстым монголом», который «присваивает» лицо его сына, Николая Апполоновича. Николай Апполонович во сне также встречается с монголом, который даёт ему разрушительные инструкции. Детские сны Николая Апполоновича о том, что он округляется до полного нуля.
Главное же заключается в том, что «Петербург» впервые демонстрирует сосуществование двух моделей мира, принципиально различных и считавшихся самодостаточными и несовместимыми: условно говоря, классической (у Толстого) и гротескной (у Достоевского).
*****
Школа писательского мастерства Лихачева — альтернатива 2-летних Высших литературных курсов и Литературного института имени Горького в Москве, в котором учатся 5 лет очно или 6 лет заочно. В нашей школе основам писательского мастерства целенаправленно и практично обучают всего 6-9 месяцев. Приходите: истратите только немного денег, а приобретёте современные писательские навыки, сэкономите своё время (= жизнь) и получите чувствительные скидки на редактирование и корректуру своих рукописей.
Инструкторы Школы писательского мастерства Лихачева помогут вам избежать членовредительства. Школа работает круглосуточно, без выходных.
Литературный наставник 